Только лица остаются и знакомые глаза, “Сельская молодежь”, №1, 1985 г., Ирина Кленская

“Я родился в маленькой деревушке Зовадых…

Дома, крошечные, как кубики, терассы, заросшие темным виноградом, вместо заборов – заросли диких роз… Кривые узкие улочки – причудливые, как горные тропы, если спуститься по самой узкой из них к большой поляне – увидишь за большим серым камнем родник, древний, звонкий, – уж сколько веков бережет его деревня и скольких людей напоил он”.

Художник мечтательно улыбается: “Знаете, есть поверье: если на рассвете напьешься родниковой воды – все печали уйдут, все недуги пропадут…”

Мы разговариваем с Юрием Григоряном в его мастерской. За окном – старый московский дворик, дождь, серый день. Холодно. Ветер. За окном печально. Мы смотрим на картины – снова возвращаемся в теплое, яркое армянское лето, в деревушку – там стройные, неприступные красавицы идут к роднику за водой, мудрые старики мечтают о юности и учат жить внуков достойно и чисто, там веселяться праздники. Какая радость, если в деревне родился человек! Устраивают в честь новой жизни пир – под самым старым и могучим в деревне деревом (пусть будет крепким и сильным, как этот дуб) расстилается пестрый ковер (пусть жизнь человека будет веселой и красивой, как узор на ковре), малыша осторожно кладут на ковер (пусть солнце отдаст ему свое тепло и пусть солнечные лучи греют его всю жизнь).
Вся деревня собирается вокруг новорожденного с подарками, цветами – пусть будет жизнь щедра к нему.

Утром снова обступают хлопоты, заботы.

На рассвете женщины начинают печь хлеб. Турун – деревенская пекарня – с каждой новой вязанкой хвороста становится все жарче и жарче. Спешат хозяйки, торопят друг друга – каждой хочется, чтобы ее муж взял бы на поле узелок с теплым лавашем.

“О чем мои картины? – задумался Юрий. – О моей жизни, о моей деревне. Мне хотелось бы написать деревню зимой. Я нигде не видел таких красок, как у нас в Завадыхе”. Юрий ставит на мольберт новые картины.

Может быть, получилось?

Красное солнце, голубой снег, розовые вершины гор, бурые камни на дороге. Представляете, совсем нет полутонов – все так четко, ясно, грани предметов, как лезвие кинжала, острые, резкие.

Помню, однажды…

“Ой, бедный Юрико, бедный Юрико! – Тетя Оленька, маленькая старушка, обнимает Юрия. – Все люди греются по домам, чай пьют горячий, а ты здесь, на ветру, один. – Тетя Оленька укоризненно смотрит на этюдник, на краски. – Зачем так? Пойдем ко мне греться, чай пить – душистые травки заварю. Посидишь, погреешься, подумаешь – веселее рисовать будешь”.

И Юрий идет в теплый дом, медленно пьет душистый чай. Тетя Оленько довольно улыбается: вот что значит земляк, земли одной человек – всегда время для другого найдет.

Может быть, когда-нибудь удастся написать все это… тепло? Видите картину? Мне ее подарил замечательный художник и прекрасный человек Минас Аветисян. Он прожил очень короткую жизнь, но он так много успел сделать, так много сказать мудрого, доброго. Сколько прошло лет, а я все время как будто с ним советуюсь. Вспоминаю, как часто мы сидели у него в мастерской, разговаривали… Мне даже кажется, я различаю интонации, слышу его голос: “Знаешь, о чем я сейчас думаю? Во всяком деле поистине силен тот, кто чувствует с полной ясностью: ничто в жизни не дается даром, все надо строить, за все надо платить.

Или еще один разговор вспоминаю… “Ты говоришь, Юрик, важен авторитет. Да, конечно, авторитет учителя, умного человека, талантливого человека важен. Но я думаю, никогда нельзя ничему покоряться.

Помнишь, как встретились два наших художника – Сарьян и Бажбеук-Мелекян. Для Мелекяна Сарьян был бог, для Сарьяна Мелекян был очень хороший художник. Что лучше? Не знаю.

Сарьян долго ходил по мастерской Мелекяна, всматривался в его картины, а потом сказал: “Не нравятся мне новые твои работы – краски мрачные, фигуры странные – нет, не удались”. Сарьян ушел, а Мелекян сжег все свои работы – сжег пять лет своей жизни. Мелекян – большой художник, тонкий, глубокий, нервный, он сжег пять лет своей жизни, потому что его Бог не застыл перед ними в восхищении.

Он был в отчаянье. Но я думаю, нельзя себя уничтожать, нельзя ни одной секунды своей жизни – жизнь не простит.

А потом, – усмехнулся Минас, – видишь ли, дар восхищения редко кому посылает судьба.

Не сжигай свои полотна, даже если все твои кумиры отвенутся от них. Не сжигай, но и не успокаивайся. Попытайся не устать от жизни. К успеху легко привыкнуть, но он коварен и зол.

Прошло несколько лет. Юрий Григорян окончил Суриковский институт, был принят в союз художников, на его счету не одна крупная выставка, у него дипломы, медали, его картины приобретает Третьяковка, Ереванская картинная галерея… Невольно иногда хочется улыбнуться, вздохнуть удовлетворенно, но в этот самый миг он видит насмешливого минаса, слышит его голос, чуть хрипловатый, грустный: “Юрий, у тебя есть дар, и судьба, быть может, сейчас благосклонна к тебе. Упаси тебя бог хоть на секунду быть довольным собой. Тебе нравятся твои работы? Ты считаешь, что все получилось? У тебя много заказов? Тебя показывали по телевизору? Ой, Юрий… Юрий, а ты не забыл еще, как шумит родник в твоей деревне?”

“Знаете, о чем мне хочется написать? У нас в деревне есть большая поляна. В сорок первом там провожали на фронт наших мужчин. В сорок пятом – встречали оставшихся в живых. Весной, девятого мая, на поляне собирается все деревня – вспомянуть, всплакнуть.

На эту поляну каждый вечер приходит тетушка Маня – ждет мужа. Он пропал без вести.

Дети их уже выросли, внуки подрастают, красота ушла – а тетушка Маня все ждет, как они и договорились, на поляне, вечером после войны, сколько бы лет ни прошло.

И мне хочется написать… окраину деревни, поляну, тетушку Маню и дорогу, которой не видно конца”.