Вышел в свет альбом живописных произведений известного московского художника Юрия Григоряна. Это издание, без сомнения, заинтересует знатоков и ценителей армянского искусства. Одна из крупнейших московских типографий, выпустившая книгу, не зря назвала издание коллекционным. В последнее время нечасто появляются художественные альбомы современных авторов такого полиграфического качества: жесткая обложка, отменная финская бумага, современный дизайн. Отдельные главы снабжены переводом на английский язык.
Помимо 80 репродукций работ, написанных Юрием Григоряном с 1985 по 2002 год, в монографию вошли биографический очерк, списки основных выставок, музеев и галерей, экспонировавших произведения Григоряна, библиографические сведения, а также статья мэтра искусствоведения Марии Андреевны Чегодаевой, выдержки из которой мы приводим ниже.
Как писать о художнике, для которого, как для Юрия Григоряна, Бог – это реальная натура, жизнь в искусстве – это натянутый на подрамник холст, звон красок на палитре, кисть, подчиняющаяся каждому движению руки живописца?
Как рассказывать о человеке, который, как Юрий Григорян, весь как он есть – плоть от плоти своего народа, его истории, его национальных традиций? О том, кто, как Юрий Григорян, чужд безликому глобализму мировой художественной культуры и так далек от захлестнувших мир вненациональных «актуальных» чтений с их ультрасовременными видеотехнологиями? О том, для которого, как для Юрия Григоряна, есть мир, не растворившийся в безликой всеобщности, но хранящий свой неповторимый национальный характер – свой цвет и свет и свои очертания гор и лесов, свои типы лиц. Есть прекрасный и величественный мир Кавказа, Нагорного Карабаха, Армении – древней и вечно обновляющийся, несущий свою многовековую историю с ее трагическими катаклизмами и переживающий новые трагедии, творящий новую современную историю. Мир, достойный своего певца.
Кажется, не Григорян рассказывает о Карабахе, а Карабах устами Григоряна говорит о себе – о своих, замыкающих каждую панораму голубеющих, золотящихся. Тающих в розовом мареве горах, о взбирающихся вверх по склонам, похожих на соты домиках, под красными черепичными крышами, словно бы вырастающих из этих гор. О жизни людей гор, трудной и праведной, пронизанной мерным ритмом вечной работы, и краткого отдыха, чередой свадеб, рождений, смертей, горя и радости, молодости и старости. О стройных, как кариатиды, женщинах, о мудрых стариках с лицами апостолов; о бьющих из земли животворящей влагой источниках, заботливо одеты в мрамор и туф, навевающих воспоминания об античности, древней Элладе. О буйволах и осликах с мудрыми человеческими глазами…
Что может лучше отразить, воплотить этот мир, как не живопись с ее материальностью, плотной красочной структурой, родственной структуре земли, камней, дерева, живой плоти? С ее способностью вибрировать, двигаться, струиться, подобно воздуху и свету? С ее восприимчивостью к тончайшим градациям цвета, едва уловимым для простого глаза? Во всяком случае, живопись Григоряна на редкость созвучна этому миру.
«Воспоминание». Женщина в характерно повязанном платке, в деревенских пестрых носках стоит, опустив усталые руки, прислонившись к стене хлева; из темноты распахнутых ворот выглядывает корова с красиво изогнутыми рогами; повернула к хозяйке задумчивую свою морду. Сдержанный, почти монохромный цвет – темно-коричневый, серо-золотистый, чуть розоватый, с тонкими переходами от теплого цвета платья, платка, лица женщины к холодным оттенкам старых досок, бревен у порога, у притолоки ворот. И плотный, как почти всегда у Григоряна, живописный слой, играющий фактурой мазков, вибрацией красочной поверхности.
«Тихое утро». Мягкие очертания близких гор; их плавный ритм повторяет арка ворот забора, сложенного из каменных глыб; невысокие корявые тутовые деревья вырастают из бесплодной, без единой травинки, вытоптанной земли деревенской улицы, воздевают свои голые ветви-руки… И эти горы, и эта улица, и две маленькие человеческие фигурки у ворот – все овеяно голубовато-зеленой утренней дымкой, просвечивающей изнутри теплом золотистым цветом – предчувствием солнца…
«В старой деревне», «Дом моего детства», «Воспоминания о моей деревне», «Мои односельчане», «Забытая мелодия»… Эти темы вновь и вновь возникают в творчестве Григоряна. Мир прошлого, далекого детства среди древних гор, невысоких каменных стен, дворов, где проходит большая часть жизни семьи, горных дорог, по которым можно проехать только в запряженной осликом арбе, живет в душе художника во всей своей реальности, не отпускает, требует «материализации». Живы ли они сейчас, эти добородые старцы с белыми повязками на голове, эти женщины в национальных, таких строгих и женственных одеждах – длинных до пят платьях и головных платках, закинутых концами за плечи? Не ушел ли в прошлое, не исчез ли навсегда этот размеренный, веками сложившийся быт с хождением за водой к горному роднику, с вымешиванием хлеба и стиркой белья во дворе под деревом бок о бок с овцами, коровой, осликом, буйволом – верными помощниками и членами семьи?
Или все сместилось и перемешалось , и только в памяти художника тянутся по горной дороге «Путники» — две фигурки, ведущие осла, окутанные коричневато-золотистой дымкой, бредущие по земле, такой же призрачной, как они сами? Только в ностальгических снах все катится и катится «Арба моего детства», старый дед везет на ослике черноволосых внучат с темными, как маслины, армянскими глазами, и звучат гортанные напевы национальных музыкальных инструментов в дни деревенских праздников. Есть ли в нашей жестокой реальности такой Карабах? Не остался ли он таким лишь в видениях художника, в его работах, пронизанных ощущением сказки, мечты, поэзии древних преданий?
Но разве древние предания не вернее подчас самой современной действительности! Есть что-то библейское в мерных ритмах стен, словно вырубленных в уступах скал, в остроконечных крышах храмов, повторяющих очертания покрытых снегом вершин. Ведь именно к одной из таких вершин пристал ковчег в то время, когда вся земля покрылась водами потопа, а эта острая вершина, ставшая символом Армении, одна устремлялась к небу, вселяя надежду на спасение.
Живописные работы Юрия Григоряна не претендуют на фотографическую фиксацию натуры. Они особенно сильны своей «временной протяженностью». Все предстающее глазам художника, не только пейзажи Армении и карабахские мотивы, но и натюрморты, портреты, цветы, обнаженные модели живут в своем особом, «вечном» времени и пространстве, предстает как нечто однажды совершившееся и теперь существующее всегда – в реальности памяти, в реальности искусства. И на всем лежит какой-то неуловимый отпечаток Армении, ее красок и ритмов, ее щемящих душу и веселящих сердце мелодий.
«Забытая мелодия»… Молодой музыкант в национальном костюме, высоких узорчатых сапогах, с характерным платком на голове сидит на табурете, водит смычком по вертикально поставленной на колено круглой армянской «скрипке» — кяманче. Горит алым цветом вся среда, в которую погружен этот юноша: фон, земля под ногами; лишь темнеет силуэтом фигурка музыканта да вторгается в теплый колорит холста один короткий синий удар – сиденье табурета. Усиленный этим контрастом сияющий красный цвет и отторгает музыканта от реальной повседневности, погружает в особый чудесный мир музыки и сам звучит как музыка, тревожит, волнует ощущением радости и беды, безудержного веселья и того предчувствия грядущего ненастья, которое вызывает пылающее таким вот алым заревом рассветное небо.
Трагическая нота не чужда творчеству Юрия Григоряна: надрывно звучит «Реквием» — почернела земля, кровью налились погребальные покровы; стропила деревенского дома нависли над головами подобием сабель и кинжалов, орудий смерти. Повержены наземь мужчины, женщины застыли в безмолвном исступлении горя. Но всякий раз, преодолевая смерть, звучит голос жизни и из глухо-багровой, как запекшаяся кровь, темноты видением света выступает белая кормилица-корова с рогами, изогнутыми, как молодой месяц, и женщина-мать, хранительница жизни, оберегает, воскрешает свой род, свою семью.
Любовь – вот, пожалуй, ключевое слово к творчеству Юрия Григоряна. Любовь к этому каменному дому «В старой деревне», у дороги, с высокими красными воротами над низким булыжным забором и немногими, а поэтому такими необходимыми, бережно хранимыми тенистыми деревьями во дворе. Любовь к этим женщинам, моделям, освятившим своей сияющей наготой мастерскую художника, к этим цветам и рыбам, фруктам и вазам, ставшим «героями» его натюрмортов. Любовь к этому белому буйволу, которого художник не может назвать иначе как «Мой друг буйвол», с великолепными широко раскинутыми рогами и обращенным к нам портретно индивидуальным «лицом». Чуть розовеет плотная мерцающая белизна мохнатой шкуры, головы, рогов буйвола, одежды и лица сидящей на его спине прелестной девочки – лишь темнеют волосы наездницы. И здесь все объединяет золотистый, мерцающий, пронизанный светом живописный фон.
Любовь к людям своего народа – к этой старой женщине, чьи прекрасные темные глаза, такие горестные, такие все понимающие смотрят на нас с маленькой работы, названной просто «Судьба» — одно из самых лучших, самых проникновенных вещей художника. Во весь холст голова старой женщины; окутывающий ее платок по-восточному прикрывает нижнюю часть лица, закинут концом за плечо – вот и вся композиция. Цвет почти монохромный, золотисто-охристый, тона сближены, лишь чуть более яркая желтая каемка на платке обрамляет лицо. Но фактура живописи, напоминающая старую, тронутую временем фреску, мерцающая бесконечными оттенками, тонкими нюансами теплых тонов, привносит в работу колористическое богатство и в то же время служит высокому образному обобщению. Эта красивая мудрой старческой красотой женщина ощущается прежде всего МАТЕРЬЮ – «Судьбу» можно воспринимать и как долг памяти матери художника, но и МАТЕРЬЮ-АРМЕНИЕЙ, хранительницей того мира, в котором живет, дышит, творит прекрасный художник Юрий Суренович Григорян.
